Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце - Страница 46

Об этом говорили уже вслух на всех рынках. Немецкие алебардщики, схватив одного из дерзких говорунов, привели во дворец и донесли царю, что москвичи затеяли мятеж. Дмитрий сделался осторожнее, велел своей гвардии быть безотлучно во дворце и приказал допросить возмутителя. Но бояре уверили царя, что виновник болтал дерзкие речи от глупости, в пьяном виде, что и трезвый он умнее не бывает. «Не слушай, царь», говорили они, «лихих наушников, немцев. У тебя ли нет силы для усмирения мятежа, если б его и затеяли?» Знали бояре слабую сторону характера его — самонадеянность и хвастовство неустрашимостью; знали и то, какую важность придает он приверженности к себе простонародья, на которого суд он любил отдавать своих обличителей и заговорщиков: их уверения успокоили Дмитрия, который без этого, может быть, сделал бы попытку к разузнанию тайных сетей, раскинутых на его пагубу, и отвратил бы свою гибель.

Сделав отвод для большинства его приверженцев условными словами: «Поляки губят царя», бояре продолжали уменьшать это большинство возмутительными слухами, которые проносили в толпах их темные клевреты. Начальники немецкой гвардии, три дня сряду, доносили царю на бумаге о таящейся в Москве измене; но царь, в ослеплении своим могуществом, твердил: «Все это пустяки!» и оставлял без исследования доносы их. Не образумили его и толпы народа, собиравшиеся ночью на улицах с намерением разбивать дворы, наполненные поляками: это казалось ему национальною враждою к иноземцам и завистью нищей сволочи к богатству свадебных гостей. Поляки, уведомленные также немцами о заговоре, донесли о том царице; но когда донос дошел до Дмитрия, он смеялся трусости панов и отправил к послам Бучинского с успокоением: «Я», говорил он, «так хорошо взял в руки свое государство, что без моей воли ничего быть не может.» Паны, однакож, не успокоились, и некоторые из них учредили на своих дворах крепкую дневную и ночную сторожу.

За два дня до условленного к мятежу времени, волнение затихло, но это было оттого, что все заговорщики готовились на решительный удар. Еще раз, накануне, обнаружился признак, который, по-видимому, должен бы был встревожить всякого; но Дмитрий, обреченный уже на смерть судьбою, равнодушно смотрел на сгущающиеся вокруг него тучи. В Москве перестали продавать полякам порох и оружие. Жолнеры польские сказали об этом Юрию Мнишку, а Мнишек царю; но тот принял его донос, как беспокойство трусливого человека. Он уже освоился с небольшими вспышками народного неудовольствия. Беспрестанные доносы только раздражали его. Он досадовал, что ему не дают веселиться в первые дни супружества, и велел даже наказывать иных доносчиков. Внимание его, в эти предсмертные дни, было обращено больше всего на приготовление великолепного конского ристалища, турнира и огнестрельной потехи.

Эти приготовления дали врагам Дмитрия новое средство внушить народу, что царь, под видом ристания, готовится истребить знатнейших бояр, дворян, голов, сотников, стрельцов и, вместе с ними, простолюдинов, которые за них вступятся.

Приспело, наконец, время, когда партия Шуйского начала действовать решительно. Вечером, с 16 на 17 мая, в восьмые сутки после свадьбы Дмитриевой, в пятницу, бояре отдали, именем царским, немецкой гвардии приказ разойтись по домам, так что во дворце осталось только 30 алебардщиков, и в ту же ночь впустили в Москву 18 тысяч стрельцов, которые были отправлены царем к Ельцу и ожидали умышленного вместе с боярами бунта в миле от города; заняли все 12 городских ворот и не пускали никого ни в Москву, ни из Москвы.

Поляки, между тем, мирно спали, утомленные вечерними пирами и успокоенные тем, что истекшие сутки прошли в совершенной тишине, со стороны москвичей. Дмитрий также, накануне, долго веселился и поздо лег в постель. В царских покоях было только несколько слуг из поляков и немного музыкантов. Там же спал и верный Басманов, на этот раз так хитро обойденный боярами, что вовсе не воображал, до какой степени доведено их дело.

Василий Шуйский и его соучастники, бояре, дети боярские, стрельцы и отважнейшие из торговых людей, всего человек 200, провели ночь в совещаниях и в разъездах по городу. Они таинственно окликали дома своих товарищей, также без сна ожидавших набата; клали роковые надписи на воротах домов, занимаемых поляками; осматривали стражу, расставленную у въездов в Москву; наконец съехались на Красной площади, и, едва восходящее солнце сверкнуло по их тяжелым латам, кольчугам, шишакам, рогатинам и боевым секирам, ударили в колокол у Ильи Пророка. На этот сигнал отвечали по всем церквам в Ильинской улице, потом в Успенском соборе, и через минуту загудело по всей Москве несколько тысяч колоколов. Прежде всего прибежали на Красную площадь люди, составлявшие ближайший круг приверженцев Шуйского. Их подкрепляли преступники, выпущенные из темниц и наскоро вооруженные копьями, протазанами, кольями и чем ни попало. Не дожидаясь большего многолюдства, опасного для предпринятого дела, Шуйский повел отважную толпу в Кремль через Спасские ворота, держа в одной руке крест, а в другой меч. А между тем особо изготовленные толпы обступили квартиры поляков и не позволяли никому выйти за ворота. На вопросы прибывающих с каждой минутой жителей, клевреты Шуйских отвечали: «В Кремль! в Кремль! Поляки губят царя!» Народ, не зная ничего о замысле против Дмитрия, неистово толпился в Кремль, где уже густая толпа вооруженных обступила бурным приливом царские палаты.

Дмитрий, лишь только услышал набат, выслал Басманова узнать, что за тревога. Встречные бояре отвечали ему, с простодушным видом, что и они не знают, от чего взволновалась Москва: видно случился где-нибудь пожар. Но едва успел Басманов передать царю этот ответ, как до слуха его долетели буйные вопли тысячи голосов. Он взглянул в окно — весь двор кипел сверкающими копьями, секирами, саблями. Не теряя духа, царь выслал Басманова в другой раз, а сам спешил одеться. Но лишь показался Басманов на крыльце, как его оглушили ругательства и восклицания: «Выдай самозванца!» Басманов бросился назад, приказал страже защищать вход и в отчаянье прибежал к царю с страшным известием. Немцы увидели тогда, что дались с вечера в обман боярам, и так смутились, что позволили прорваться в царский покой одному из самых горячих патриотов. «Ну, безвременный царь!» закричал он, «проспался ли ты? Зачем не выходишь к народу и не даешь ему отчета?» Тут Басманов схватил со стены царский палаш и снес ему голову. Дмитрий, вместо ужаса, вскипел гневом, побежал в сени, где стояли алебардщики, выхватил меч у курляндского дворянина, Вильгельма Шварцгофа, и велел отворить дверь, как будто его силы было достаточно для сражения тысяч. «Я вам не Борис!» кричал он к мятежникам, грозя мечом и требуя покорности. Выстрелы, посыпавшиеся прямо в дверь, заставили, однакож, его опомниться. Он удалился во внутренние комнаты успокоить жену, предоставя Басманову делать, что можно. Басманов вышел на крыльцо и старался склонить бояр в пользу царя. Но из толпы их выдвинулся Татищев, — тот самый, которому недавно вымолил он прощение, — и, прогремев несколько ругательств, ударил Басманова длинным ножом в грудь. Басманов повалился мертвый. Тогда бояре, ободренные смертью этого храброго и неустрашимого человека, столкнули его тело с крыльца, бросились в сени и требовали у гвардейцев выдачи самозванца. Дмитрий еще раз явился перед толпою с палашом, надеясь разогнать ее с помощью телохранителей; но скоро убедился в совершенном своем бессилии. Москвичи вырубили топорами несколько бревен в стене, вломились в покои и обезоружили стрелков Маржерета; царь с пятнадцатью алебардщиками едва успел уйти во внутренние комнаты. Немцы заперли их и стали за дверьми. Тут-то почувствовал он всю муку позднего сожаления о своей оплошности. Страстно любимая жена, прелесть верховной власти, великие правительственные предприятия, слава завоеваний и больше всего жизнь, горячая, исполненная сильных душевных волнений, жизнь, с которою должно теперь расстаться, — все это вместе отозвалось в душе его и повергло его в самое горькое отчаянье. Он бросил палаш и молча рвал на себе волосы; потом удалился в другую комнату.