Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце - Страница 37

С самого вступления своего в Москву, он деятельно занимался делами правления. Постоянно, в каждую среду и субботу, принимал сам на красном крыльце челобитные; ежедневно присутствовал в совете; в облегчение бедняков, изнуряемых долговременными тяжбами, побуждал приказы решать дела без всяких посулов, а для прекращения дороговизны, как русским, так и иноземцам, дал свободу торговли и промышленности. Он был милосерд до слабости и щедр до расточительности. Во время скитальческой жизни, глядя на страдания народа от подозрительности Борисовой и от кабальных притеснений, он дал обет Богу, когда сделается царем, не проливать христианской крови. Теперь он говорил своим приближенным, что есть два средства удержать подданных в повиновении: одно — держать их в грозе и страхе, а другое — привлекать их щедрыми наградами, и что он избрал последнее. На этом основании, он потвердил духовенству старые льготные грамоты и дал новые, велел заплатить все суммы, взятые при Грозном у людей разного звания, в виде государственного займа, и удвоил жалованье служилым людям. Но особенно озаботился Дмитрий тем сословием, на котором преимущественно основывается материальная сила и богатство государства. Кратковременность его царствования не позволила ему распутать узлы, затянутые Борисом, однакож начало было сделано. Во-первых, ограничено было право высших сословий брать служилые кабалы, так, чтобы бедняк, теснимый нуждою, не мог закабалить себя разом отцу и сыну, дяде и племяннику, старшему и меньшему брату вместе, но только одному из родственников .

Во-вторых, освобождены были от преследований помещичьих крестьяне, перебежавшие во время голода к другим землевладельцам для прокормления, а холопи, закрепощенные насильно, получили право возвращать свою вольность. Но восстановить по-прежнему Юрьев день было невозможно: начались бы новые замешательства, беспорядки и бесконечные расправы между слабым и сильным, как было при Борисе; а новому царю нужен был повсеместный мир, для утверждения на престоле. Притом же он замышлял войну против турков и нуждался в ратном сословии: если б разрешить крестьянам вольный переход из поместья в поместье, вся земледельческая часть народонаселения пришла бы в движение, и тогда набор даточных людей был бы очень затруднителен: многие землевладельцы могли бы не явиться в войско под предлогом опустения поместий, покинутых крестьянами. Волею и неволею, Дмитрий должен был отложить уничтожение Борисова закона до преобразования военных сил государства.

Итак в делах правления все шло с обновленною силою. Сознавая свои заслуги, видя везде довольные лица, слыша умиленные благодарения народа, Дмитрий перестал опасаться тайных недоброжелателей и отпустил немцев и поляков, помогавших ему в завоевании престола. Каждый из них получил за весь поход щедрое жалованье; но все остались очень недовольны. Этот сброд разгульных удальцов смотрел на царя, как на атамана, который должен поделиться своею добычею с храбрыми товарищами. Они думали, что достигли наконец блаженной жизни, какой только может желать гуляка на земле. Неистощимая полнота карманов, беспрерывные пирушки и почести за великие подвиги, под знаменами Дмитрия — вот что представляла им будущность; вместо того, их увольняют от службы, как наемников, кончивших свое дело. Забияки не хотели верить такой, как они называли, неблагодарности, взяли жалованье и продолжали жить в Москве; держали по десяти слуг, одетых в дорогое платье, — денежные игры и пиры, с приправою чванства доблестными делами на полях битв, поглощали незаметно их праздное время. Допировавшись, наконец, до пустых карманов, они приступили к царю с просьбою пополнить их. Но у царя были заботы благороднейшие; он холодно отказал своим соратникам-гулякам, и они, собрав остатки нажитого в службе имущества, уехали восвояси, проклиная неблагодарного счастливца .

Действуя, таким образом, в духе царя истинно русского, не нуждающегося, среди своего народа, в иноземной страже, Дмитрий был не намерен, однако, соблюдать в точности родные обычаи, от которых отвык, во время пребывания своего в чужеземном обществе: так, например, ввел за столом музыку и пение, не умывал рук после обеда; вставши из-за стола, не ложился спать, против обычая прежних царей, и в то время, когда вся Москва улегалась в постели, как ночью, он, сам-друг с кем-нибудь из приближенных, выходил из дворца, осматривал казну и посещал аптеки и лавки немецких мастеров, которые, подобно ему, в это время не спали. Эти уединенные прогулки вовсе не были похожи на царственное поведение, к которому москвичи издавна привыкли. Прежние цари не иначе переходили из одной комнаты в другую, как с толпою князей и бояр, которые вели их под руки, или, лучше сказать, переносили; в церковь отправлялись в громадной, раззолоченной колымаге, а если ездили верхом, то взбирались на седло, ступивши сперва на скамейку, которую два боярина подставляли им под ноги, между тем как другие держали коня и подавали поводья. Дмитрий для своих разъездов выбирал самых горячих жеребцов; следуя наездническим урокам, полученным на Запорожье, едва брал в руку повод, уже был на седле, веселился бешеными скачками своего коня, и ни один ездок не мог сравниться с ним в искусстве и ловкости. В охоте он не оставался праздным зрителем; пылкая его натура везде требовала жаркой деятельности. Он завел себе превосходных соколов, собак борзых и гончих, а для медвежьей травли английских догов; с ними гонялся по полям и лесам, презирая усталость и опасности; а однажды, не смотря на возражения своих советников, велел спустить с цепи, в селе Тайнинском, огромного медведя и вышел против него сам, держа в руке рогатину. Тогда сердца у одних затрепетали от надежды, что неловкий удар положит, может быть, конец ненавистному господству отважного пройдохи, а у других от опасения, чтобы излишняя самонадеянность не прекратила жизни государя благотворительного и деятельного. Но Дмитрий обладал силою редкою и хорошо владел оружием: свирепый зверь пал под его ударом, среди восклицаний восторга и удивления зрителей. В конских рыстаниях и примерных сражениях он был всегда среди действующих, сам пробовал новые пушки и стрелял из них с необыкновенною меткостью, сам учил воинов наездничеству и фехтованью, велел строить, штурмовать и защищать крепости, бросался в свалку и смеялся, когда, в замешательстве, его сшибали с ног и давили. Одним словом, говорит современник иностранец, его глаза и уши, руки и ноги, речи и поступки — все доказывало, что он был герой, воспитанный в доброй школе, много видевший и много испытавший. Но тогдашние русские, и особливо простолюдины, не в состоянии были ценить горячей деятельности молодого царя, — его навыка к воинским трудам и забавам, его опытности в ратном искусстве. Все эти свойства для них казались странностями, несовместными с достоинством особы государя.